Нидерланды. Холодные и влажные. Как блестящий след от языка, блуждавшего по всему телу. Осень. Строгая и равнодушная. Мрачная дева с безразличной гримасой. Она пришла раньше, как обычно, не обращая внимание на часы. Зажала предшественнику рот ледяной ладонью, сжала тонкие бледные пальцы на его пульсирующем горле, погребла обмякшее тело прежнего времени года под толщей сырых листьев, пропахших землей и тленом. Труп не найдут. Секрет не будет открыт. Новые правила игры.

Нидерланды. Карикатурные маленькие дома, будто пряничные домики из детских сказок. В которых происходят совсем не детские вещи. Промозглый воздух. Равнодушная осень. Пульсирующая похоть. Сумерки времени года. Сумерки жизни одного. Рассвет другого. Стареющий писатель. Его молодой любовник. Его молодые любовники. Вся жизнь — контраст.

Вульф, богатый, стареющий писатель, отвергнутый обществом, реальностью и собой, даже своими фантазиями. С каждым днем он понимает все отчетливее, что вдыхая жизнь, он выдыхает смерть, он постепенно исчезает, непонятым и непризнанным. И все, что остается у него — мерцающая перламутровая нить, связывающая его сейчас с его завтра — это его юный любовник. Пахнущий жизнью, мускусом и будущим. И еще один. Чтобы будущее было можно довести до апогея наслаждения и продлить, искусственно затянуть. Как оргазм.

И тогда он возьмет на содержание этих мальчиков, оплатит цветными бумажками свои желания, материализует свои мечты. Обменяет унылую, пресную жизнь на красивое податливое тело. Сменит ускользающую бодрость и свежесть на молодость, запутавшуюся в волосах юного любовника, складках его кожи, фурнитуре его кожаной куртки, его угловатых, еще подростковых движениях. Отдастся ему и возьмет его. Чистый обмен. Чистый контраст.

Экранизация одного из самых красивых романов нидерландского писателя Герарда Реве ввергает в практически желанную депрессию, также, как и оригинальное произведение. Подача изображения в угнетающих, периодами нарочито ледяных, отстраненных, неприветливых, сине-зеленых оттенках, как цвета синтетической упаковки, выцветшей на ярком солнце, и показывающей на себе, что солнце может не только ласково греть и но и мучительно изменять собой и для себя. Также, как и любовь, представленная на экране. Герард Реве через Паула де Луссанета показывает, что настоящая любовь невозможна без причинения боли, разрушения и саморазрушения и просто невозможна. И Вульф-Волк-Герард. Он хотел довести все до совершенства. Хотел сделать совершенным себя. Хотел сделать совершенным секс. Хотел сделать совершенными людей вокруг. Он искал образ, образ «мальчика», Того самого, близкого к Богу, близкого к абсолюту всего прекрасного, завершенного, недосягаемого, желанного. Мучающего своей недосягаемостью, своей ирреальностью. Своей возвышенностью. Он бы бросил весь мир к Его ногам. Он бы подчинил Ему весь мир. Но сначала он бы подчинил себе Его.

И лента получается не сюжетная, но созерцательная. Где каждый кадр, каждая секунда, каждое торжество статики — есть особенный, полноценно существующий мир. И каждая фантазия, каждое желание главного героя — причудливо эклектичное, совмещающее желание безраздельно угождать и желание абсолютной тотальной власти, где причинение боли не противопоставляется влюбленности, но является ее продолжением, где в католических храмах взгляд останавливается не на ликах святых, но на юных мальчиках (ведь Бог — есть любовь, не так ли?), где молодость не умирает, а продолжает витать вокруг тебя в своих безупречных, влекущих образах, где ты — есть то, что тебя окружает, а не отвергнутый тобой же, с лицом испещренным трещинами времени, незнакомец в зеркале. Где любовь главных героев, плетется как паутина из возможного и невозможного, страданий и боли, недостижимых надежд и редких проблесков высокого наслаждения. Где однажды становится неважно нужен ты кому-нибудь или нет. Желает тебя кто-нибудь или нет. Ведь смысл вовсе не в этом. Не в добровольности, а в обладании.

Филигранно передана имманентность романов Реве. Передана эта вязкость повествования, спокойствие и холодная мрачная сдержанность, заключающая в себе, на деле, сжатую до предела, до бессильной злобы, до латентной истерики, пружину запутавшейся, изломанной души. Которая готова будет разорваться, лопнуть в любую секунду, не выдержав мучительного напряжения, поглотив все, затмив все, разорвав собственные же цепи, сметая все на пути, до сорванных связок от крика, разлетевшихся стекол, окровавленных костяшек пальцев, чьих-то синяков, кровоподтеков, разбитых губ, пролитых слез. Обязательно. Но только потом. Далеко за кадром. Не сейчас. Не на наших глазах.

А сейчас будут Нидерланды. Холодные и влажные. Как блестящий след от языка, блуждавшего по всему телу. И карикатурные маленькие дома, будто пряничные домики из детских сказок. В которых происходят совсем не детские вещи.